«Революция в управлении жизнью»: Потенциал биотехнологических кластеров в России

Мало уже кто сомневается, что стремительное развитие биотехнологий – это новая технологическая революция, возможно, последняя из тех, что существенно меняют уклад жизни целых поколений. Эта революция происходит прямо на наших глазах, и она самым радикальным образом скажется на продолжительности и качестве человеческой жизни, полностью изменит наши представления о сельском хозяйстве, продуктах питания, живых организмах, экологии. А в не очень отдаленной перспективе объединит информационные и биотехнологии в нечто новое, пока не очень понятное даже самым смелым в своих прогнозах футурологам.

Революция протекает пока не очень заметно для обывателей, сосредоточившись в нескольких обособленных районах, разбросанных по всему миру – от американского Бостона до датско-шведского Медикона и китайского Жонггуанкуна. В этих районах созданы и активно развиваются биотехнологические кластеры.

Принцип кластерности прекрасно зарекомендовал себя в Силиконовой долине. Его суть достаточно проста – в одном месте сосредотачиваются научные лаборатории, исследовательские центры, специализированные ВУЗы, промышленные производства, высококвалифицированные кадры. Для всего этого создается единая обслуживающая инфраструктура, даются налоговые и административные преференции. В результате кластеры, как показал, в частности, европейский опыт, стимулируют инновации, в них быстрее идет поиск ресурсов, знаний и технологий, которые могут быть трансформированы в новые бизнесы, снижается барьер для входа в отрасли и ускоряется создание новых бизнес-моделей. Считается, что кластеры становятся центрами развития кооперации и конкуренции. При этом рост уровня кооперации является наиболее значимым фактором успешной кластеризации. Во всяком случае, по европейским методикам.

Ну и, конечно, кластеры создают рабочие места — 38% занятых в Европе, по данным на начало 2012 года, работало на предприятиях, входящих в тот или иной кластер, либо было занято в обслуживании соответствующей инфраструктуры.

О том, насколько эффективными могут быть биотехнологические кластеры, можно судить по опыту Южной Кореи. В 2002 году в Корее было 450 биотехнологических компаний, они создавали внутренний рынок биотехнологической продукции стоимостью $1,4 млрд. и поставляли на экспорт примерно 1,4% от всего объема мирового рынка биотех продукции. В 2010 году, через 8 лет активной поддержки этого сектора экономики со стороны государства, южнокорейский рынок биопродукции вырос до $12,5 млрд., экспорт – до $6,5 млрд, число компаний выросло в 5 раз, а число работающих на них достигло примерно 120 тыс. человек. Южная Корея вошла в число 10 стран, обладающих наиболее передовыми разработками в области биотеха. А это на самом деле страны, которые завтра будут лечить и кормить весь мир. Потому что биотехнологии прямым образом влияют на базовые потребности человека – дольше жить, не болеть, иметь здоровую и дешевую еду.

Не менее впечатляющими выглядят результаты деятельности европейских компаний, работающих в области фармацевтики и биотехнологий. Из 500 крупнейших европейских компаний, только 18 относятся к этому сектору, но по суммарной рыночной капитализации они уже находятся на 3-м месте в Европе после банковской сферы и нефтегазового сектора. Причем достаточно быстро приближаются ко второму месту и, совершенно очевидно, рано или поздно, они станут номером 1.

Экономический потенциал биотеха замечательно иллюстрирует известный пример прибыльности лекарственных препаратов, созданных с помощью биотехнологий. Так, биоинженерный препарат для лечения анемии ЕРО обеспечивает прибыль в $670 тыс. на один грамм, противораковый препарат G-CSF дает $540 тыс. прибыли на грамм, а некогда прорывной интерферон обычно приносит только $5 тыс. на тот же грамм.

Но биотехнологии – это не только новые лекарства, хотя они в первую очередь. Это генномодифицированные растения и животные с новыми, спроектированными человеком качествами, это эксперименты с ДНК, клеточными технологиями, новые материалы и технологии, находящиеся на стыке живого и неживого, когда в производстве привычных нам вещей начинают использоваться процессы, заимствованные у живой природы и модифицированные человеком. Биотехнологические разработки, уверен Евгений Кузнецов, член правления ОАО РВК, директор департамента продвижения инноваций и социальных программ, создают совершенно новые рынки и совершенно фантастические возможности, как например, синтетическая биология. Когда человек создает полностью искусственные организмы, способные к эволюции.

Россия, как считают эксперты, опрошенные «Деталями мира», традиционно находится в роли догоняющего – мы проспали начало этой биотехнологической революции и пока не очень проворно догоняем лидеров. Однако шансы не отстать окончательно у России еще есть. Все зависит от того насколько эффективной окажется деятельность государства по созданию в России биотехнологических кластеров. На сегодняшний день созданы или заявлено создание уже более десятка биотех кластеров по всей России – от Москвы до Уфы, Новосибирска и Алтая. Наиболее крупным и перспективным является Пущинский кластер, созданный на базе Пущинского научного центра РАН, объединяющего 9 академических Институтов РАН, специализирующихся на различных биологических науках, лесных, аграрных, фармацевтических, биоэнергетических и экологических технологиях, мониторинге глобальной среды, рекультивации почв и очистке больших территорий от загрязнений. В Пущино сосредоточена почти половина всех научных ресурсов России в области биологических и биотехнологических наук.

Идет работа по созданию на базе Московского физико-технического института (МФТИ) биофармацевтического кластера «Северный». В кластер могут войти научно-исследовательские организации и производственные компании, в том числе ГК «Протек», ЗАО «Акрихин», ЦВТ «ХимРар», «Фармзащита». Заявляется, что «Северный» будет ориентирован на объединение усилий вузовской, прикладной и корпоративной науки для разработки инновационных лекарственных средств и технологий в области живых систем.

В Московской области в Волоколамском районе (в 100 км от Москвы на запад) создается «Фармаполис» – фармацевтический кластер. В состав комплекса планируется включить 10 фармацевтических заводов, несколько лабораторий для разработки и создания инновационных препаратов. Предполагаемый объем инвестиций – 1 млрд. долл.

Похожие проекты на базе научных центров или производственных предприятий создаются в Новосибирской области, Алтайском крае, в Санкт-Петербурге, Уфе. В составе кластера биомедицинских технологий Сколково уже 150 резидентов.

«Детали мира» попросили прокомментировать потенциал биотехнологического рывка, который Россия планирует совершить в ближайшие годы Дмитрия Кузьмина, научного сотрудника University College London, официального представителя РВК в Великобритании.

— Дмитрий, почему все ринулись в биотех?

— Ответ одновременно простой и сложный. Все ожидают, что биотех – это следующая технологическая революция, следующий технологический и рыночный пузырь. Я в числе людей, которые разделяют это мнение, хотя масштабных рыночных подтверждений этому пока нет. Моя версия объяснения в том, что текущая структура регулирования интеллектуальной собственности и обращения лекарственных средств немного задерживает этот взрыв, поэтому он получается немножко размазанным в пространстве и времени – и это, скорее, хорошо, чем плохо. Но, тем не менее, биотехнологии самые разные – это то, вокруг чего произойдет дальнейшие изменения экономического и технологического уклада, с этим, в общем-то, все согласны. Поэтому все биотехнологиями занимаются, и ничего с этим поделать нельзя по одной простой причине: биотехнологии развиваются и живут вокруг нулевой и первой потребности человека. Нулевая – это потребность в жизни, в ее продолжительности и в качестве жизни, а первая потребность – это первичное воспроизводство, в том числе пищи. Поэтому биотехнологии – это история про медицину, история про сельское хозяйство прежде всего.

Очевидно, что этот рынок наименее уязвим для всяких катаклизмов, ибо люди, случись что, перестают покупать одежду от известных модельеров, потом DVD-плееры, потом дорогую колбасу, а вот те товары, без которых они умирают, они не перестают покупать никогда. Поэтому это, прежде всего, очень выгодный рынок. Например, у таблеток, если вы их продаете, есть одно очень выгодное свойство, которое их отличает от многих других вещей – они кончаются. Пациент съел таблетку, потом пачку, потом еще пачку – и ему снова нужна пачка. И вы эту пачку ему снова продадите. Это ответ на вопрос об исключительной коммерческой привлекательности биотеха и фарм-индустрии.

Кроме того, есть еще стратегическая технологическая привлекательность. Есть такое понятие как конвергенция технологий и технологической сингулярности, которую очень любят многие эксперты. Так вот, биотех – это одна из наиболее конвергирующих отраслей в данный момент. Потому, что биотех вобрал в себя огромное количество достижений и информационных технологий, сделанных за последние 30-40 лет – например, высокопроизводительное скринирование ДНК, которое к физическому скринированию уже не имеет почти никакого отношения, — его стоимость исчезающее мала, и заключается, в основном, в стоимости биоинформатики, которая собирает это все в базовую картинку, и масса всего другого – и облачные возможности, возможности распределенных вычислений, распределенного хранения, и этим всем питается и биотех, и медтех, и много всего другого, и это все очень перспективные вещи, которые активно конвергируют сейчас.

Есть много людей, и я в том числе, которые занимаются так называемыми человеко-машинными интерфейсами – способами прямого взаимодействии человека с компьютером, — это еще одно конвергентное направление. Туда входят и так любимые в России нанотехнологии, — традиционный термин – NBIC конвергенция – нано-био-инфо-когно. Когно я пока не видел работающего, но нано- инфо и био – мы с ними каждый день встречаемся.

— Что вы думаете о создающихся в России биотехнологических кластерах?

— Это прекрасно начинание, они нужны, и с этим сложно спорить. Мое личное мнение состоит в том, что они не совсем правильно стратегически задуманы. Есть масса отраслей, которым надо бы уделить огромное внимание, но его нет вообще. Из них две критических, и обе они связаны с генетическими технологиями. Первая – это технологии, связанные с терапией стволовыми клетками, и вообще с клеточными технологиями, потому, что в России работа со стволовыми клетками во многом запрещена, в то время, как это могло бы быть огромным конкурентным преимуществом по сравнению с Европой и США. И на этом сейчас играет Китай, который больше всех сегодня публикует научных работ на тему клеточных технологий. В России с этим катастрофа, и это огромный кусок, который упущен с точки зрения международной конкурентоспособности.

Второй аспект – это  агробиотехнологии. Россия имеет наибольшие необрабатываемые сельхозпригодные площади, при этом почти все они находятся в зоне рискового земледелия. Отсюда в России огромное потребление химических удобрений, которые никак не полезны ни почве, ни продуктам, ни здоровью. Все эти проблемы можно было бы решить, реально продвигая и исследования, и практику генетически-модифицированных растений. Но в России а) большая паника, искусственно созданная вокруг этого, и б) огромное лобби против генно-модифицированных растений, так как Россия – крупнейший в мире производитель калийных удобрений. Генетически модифицированные растения употребляют удобрений в разы меньше, а это значит, что многомиллиардный рынок просто схлопнется, если дать дорогу новым технологиям. То есть у наших производителей другая ментальность, они хотят лишь снять максимальную прибыль с рынка, нежели преобразовывать рынок, и снять с него монопольные прибыли. Отсюда много протекционизма. В итоге генномодифицированным растениям не уделяется достаточного внимания, в то время как очень просто было бы сделать мирового уровня исследовательские центры в России, немного поменять законодательство и выделить немного денег в государственном масштабе. Прибыли могли бы быть огромными, поскольку у еды по сравнению с нефтью огромный плюс – она на следующий год новая вырастает. Рыночный потенциал огромен, поскольку тот же «Glencore» зарабатывает почти столько же на еде, сколько на всей российской нефти.

Поэтому кластер – это хорошо, их надо создавать. Туда надо привлекать ученых, у них должны быть высокие зарплаты. Но сейчас я не вижу, чтобы люди, которые этим управляют, демонстрировали, что да, у них есть цель, они последовательно и уверенно к ней идут. Этого пока не видно.

— Ну, кроме того, там ведь нет частного бизнеса – там только государственные деньги…

— Понимаете, в биотехнологиях частный бизнес – это очень относительная вещь. Это же не IT – вот программист, вот он что-то придумал, сел, написал, потом взял у друга миллион долларов – бац! – и вот уже фейсбук. В биотехе посевные инвестиции – это единицы или десятки миллионов долларов. Первый раунд – это может быть и сотня миллионов долларов. Это деньги неподъемные для малого бизнеса, и в России очень мало венчурных фондов, готовых инвестировать в биотехнологии. Поэтому, к сожалению, с частным бизнесом там проблемы. С другой стороны – если там создать достаточно хорошие условия для корпораций, то корпорации туда придут. Другой вопрос – зачем и кому это надо.

— Насколько долгими могут быть такие инвестиции? Хватит средств и в первую очередь терпения у государства, чтобы дождаться, когда эти инвестиции начнут приносить прибыль?

— С этим в России проблемы. И биотех больше всего страдает, потому что цикл самый длинный. В среднем, если говорить, например, о лекарствах – это 10-15 лет, если говорить про диагностику, приборы, платформенные технологии – 5-7 лет. Например, фарма на западе – это рынок высоко специализированный, очень сегментированный. На нем почти нет вертикально интегрированных игроков. Там есть профильные фонды, которые на каждой стадии подбирают проект и несут его чуть дальше. То есть, есть, скажем, фонды, которые занимаются посевными инвестициями в биотехе, например, в объеме миллиона долларов. Дальше они, как правило, с кем-то вместе инвестируют 10 миллионов долларов. Вы начинаете относить проект в клинику, и вам нужны еще раз инвестиции. На следующем этапе вам нужны еще инвестиции, и потом на следующем этапе еще раз, и потом еще – и только потом вас уже покупает стратег. В биотехе все немного попроще, поскольку денег нужно меньше. Хотя, не всегда. В фарме практически всегда компания продается дорого. То есть, максимум вы получили нозологию, подлинную регистрацию препарата, и в какой-нибудь приличной стране признали, что этот препарат от чего-то лечит – скорее всего, вас сразу же купят. В то время, как в биотехе часто уже только дошедшие до рынка продукты поглощаются. Таким образом, цикл в биотехе может оказаться сопоставимым с фармацевтическим, а может оказаться очень быстрым – все зависит от технологии.

Что касается терпения у игроков. РВК – это прежде всего фонд фондов, его интересует не столько успешность конкретных проектов, сколько успешность фондов, которые инвестируют. И здесь в биотехе все выглядит достаточно симпатично, т.е у РВК есть несколько достаточно сильных инвестиций, есть «Биопроцесс Венчурс», есть «МаксвелБиотех». Сейчас идет конкурс по привлечению новых компаний управляющих в третью волну, так что я не исключаю, что там будут еще биотех фонды, и полагаю, что у РВК с терпением все нормально. Что касается Сколково – тут я не очень уверен, при всем уважении к коллегам. На рынке нет понимания,  что же Сколково хочет в итоге получить -их рыночная политика не до конца понятна. Они декларировали последовательно желание привлекать проекты очень разных стадий; что из этого выйдет в итоге – посмотрим.

Но главное, что надо иметь в виду, что в Российской Федерации любят дать денег и через два года ждать результатов. В биотехе так бывает, но очень редко. Поэтому наибольшим риском для отрасли я вижу, что государство, например, в какой-то момент решит проинвестировать действительно большие деньги, а потом через 2-3 года придет и скажет – а где моя морковка? Морковки не будет, потому, что она вырасти не успела. Вот это будет проблема.

Комментарий Эльмиры Сафаровой, кандидата биологических наук, генерального директора ООО «БАЙНД (РУС)».

— Считается, что биотехнологии – это основной драйвер экономического и социального развития в 21 веке. Согласны?

– По-моему, мы с вами живем в век, когда границы между науками весьма условны. С одной стороны, это выглядит как новый виток развития, с другой – есть ощущения дежавю со временами развития науки Михаила Ломоносова. Тогда химия, биология, математика были очень близки. Потом эти науки как бы разошлись, и каждая пошла по своему пути. А сегодня у меня ощущение, что мы снова должны говорить о некой паннауке, которая включает в себя и биологию, и химию, и математику, и физику, поскольку они настолько близки друг другу внутри того, что мы называем биотехнологиями, что отделять одно от другого весьма сложно. Поэтому успешным будет тот, кто успеет поймать точку дивергенции и тот, кто пойдет по всем направлениям одновременно. То, что за биотехнологиями будущее и они будут лидирующими – это, наверное, правда.

— Создание биотехнологических кластеров – это стимул для развития отрасли или в этом подходе есть свои, не всем очевидные, подводные камни?

– Биотехнологические кластеры – это обособленное явление, которое создается несколько искусственно. Хорошо это или плохо? На начальном этапе, когда это все только зарождается – наверное, не плохо. Единственная настороженность, которая есть у меня, – это особенность, свойственная России, когда мы все хотим сразу, и очень быстро. Так не бывает, а если бывает – то результат не всегда хорош. Когда мы пойдем от процесса зарождения к процессу роста, скорее всего, кластерный принцип будет уже неким ограничивающим фактором. Потому, что обособленность в науке – а мы говорим про биотехнологии, про биологию, про химию, – это всегда плохо.

Поэтому мне ближе философия открытых инноваций, нежели кластерная. Есть точка кристаллизации, а дальше кристалл начинает расти в разные стороны. Так и с поддержкой биотехнологического сектора: на первом этапе кластер – это прекрасно, но когда мы говорим о развитии – мы должны расти во все стороны. И тут, наверное, стоит вспомнить о роли государства – потому, что на первых этапах создания этого кластера бизнесу просто не интересно. Нет доходности, нет четкого распределения, кто за что отвечает и какова выгода, нет понимания, какие игроки на этом рынке. На этом этапе очень важно, чтобы двигателем процесса являлось государство в формате частно-государственного партнерства. К сожалению, этот институт у нас очень активно обсуждается, но примеров его действия в жизни не очень много. И Российская венчурная компания – это, пожалуй, единственный реально действующий механизм, когда был создан фонд фондов, а дальше пришел бизнес и попытался воплотить разработки ученых в жизнь. Сколково пока находится на этапе, когда государство больше вкладывает в создание некой экосистемы, нежели получает какой-то материальный результат. Но эту работу нужно продолжать, поскольку на этом этапе естественного развития либо так, либо совсем никак.

— И что нужно сделать, чтобы биотехнологический сектор достиг точки кристаллизации?

— На это влияет очень много факторов как внешних, так и внутренних. С одной стороны, это те люди, т.е. ученые, которые занимаются теми самыми своими прорывными технологиями, за которыми будущее. Могу сказать, о себе, о своих друзьях, сокурсниках, которые представляют самый продуктивный возраст в науке – 30-40 лет, — они либо уехали на запад в 90-е, и там прекрасно работаю, либо они тут прекрасные продавцы и менеджеры, но никак не ученые. Сейчас наблюдаю обратную картину, когда идет массовое возвращение. Ведь сейчас в Европе и Америке с наукой дело обстоит не просто – закрываются целые лаборатории, государственные научно-исследовательские центры лишаются финансирования. То есть здесь, в России,  должно накопиться достаточное число ученых, которые хорошо говорят по-английски, которые прекрасно понимают, как развивается мировая наука, а не только российская, поскольку сегодня без этого говорить о серьезном развитии науки невозможно.

С другой стороны, должны появиться бизнесмены, которые будут понимать, что если они не будут вкладываться в исследования и разработки (R&D), то весь потенциал инноваций, лежащий только в области маркетинга, они очень быстро исчерпают. Это очень сложный процесс, поскольку бизнесмен должен понимать, что очень долгое время он должен исключительно вкладывать свои деньги, ничего не получая. Сейчас у нас есть активный рост фармацевтической промышленности в России, фарм-компании начинают создавать свои лаборатории, они вкладывают туда достаточно большие деньги, и мне интересно будет посмотреть, как они будут дальше с этим справляться. То есть они вкладывают средства не только в маркетинг, но и в исследования, а это очень долгий процесс возврата вложений, но он в фармацевтическом секторе начался.

То есть точка кристаллизации возникнет там, где и бизнесмены поймут, что надо вкладывать в науку, и будут ученые, которые будут способны делать эту науку. Она возникнет там, где появится государство, которое заполнит ту пустоту, которая зачастую возникает между наукой и бизнесом – привлечет туда тех самых венчурных специалистов, которые в эту рисковую зону и должны вкладываться. В России таких инвесторов пока не очень много. РВК, пожалуй, пока единственный прецедент в своем роде. Вопрос в том, хватит ли у государства драйва и средств, чтобы поддержать науку и бизнесменов, которые будут вкладываться в биотехнологии.

— Что нужно от государства еще помимо фонда фондов?

— Знаете, у меня достаточно любопытный опыт работы… Я кандидат биологических наук, я работала достаточно долго в государственном научно-исследовательском институте, потом в двух крупных международных компаниях, сейчас работаю в маленьком биотехнологическом стартапе. Для инвесторов, вообще для всех игроков этого рынкаочень важна прозрачность правил игры. Это значит, что я должна понимать, что сейчас я должна делать это, после этого – то… Я должна иметь некую инновационную карту, или назовите это схемой, по которой я буду понимать, куда я должна двигаться, создавая свой бизнес в этой области. Когда на первом этапе я знаю, куда мне идти за деньгами – например, в Сколково, когда у меня есть только бизнес-идея. На втором этапе я понимаю, что мне нужно идти в такие венчурные фонды, которые созданы либо РВК, либо кем-то еще – и вот тут та самая дыра, поскольку таких фондов практически нет. Дальше, когда речь идет об организации производства, я должна понимать, что мне надо идти туда-то и туда-то, напрмер, Роснано. Дальше, когда я буду производить продукт, ко мне придет та самая большая фарма и мы будем обсуждать как я буду продавать свой продукт. Пока у меня, как у человека, находящемся на этом рынке, такого понимания нет. На сегодняшний день для государства очень важно создать эту регуляторно-законодательную базу, чтобы для всех игроков – инвесторов, ученых, бизнесменов – было понятно на каком языке они друг с другом говорят, и на что каждый из них может рассчитывать.

 Материал подготовил Андрей Седов

Детали Мира, Москва, №1, январь, 2013

 

rbanews